Transcript Презентация

Докторова О.В.
ГБОУ СОШ №1740
«Моя лирика жива одной большой любовью,
любовью к родине. Чувство родины - основное в
моем творчестве».
С. А. Есенин.
МЕНЮ





Любовь-поклонение
Любовь-мираж
Кризис
Вдали от родины
Возвращение на родину
«Любовь - поклонение»
1
Родина в творчестве Есенина этих годов остается
2 Он объясняется в любви
его единственной любовью.
не к женщине, а благодатной родине.
Основная черта лирического героя поэзии
Есенина, как и самой Руси, - кротость. Сам
лирический герой – пастух, богомолец. Наибольшую
важность для него представляет единение с
природой, а природа для Есенина олицетворяет храм.
Храм – христианство, Бог; природа – крестьянство.
Именно эти два начала легли в основу мировоззрения
поэта в те годы.
Наиболее популярен в его поэзии 1914 – 1916 гг. образ
3
крестьянского рая. Деревенская
жизнь у поэта –
крестьянский космос, а всевозможные мелочи, предметы,
неразделимые с крестьянским бытом – образ духовной
благодати.
Ранний Есенин имеет пристрастие к диалектизмам
(выть, веретье, скатый, дежка и т.д.), подчеркивающим его
глубокую внутреннюю связь с Родиной.
Кротость героя вытекает из ностальгии по старой
крестьянской Руси, из принципа «всеприемственности»,
из философского успокоения.
В предреволюционные годы Есенин все больше думает о судьбе загадочной
нищей и необъятной России. Одной из основных тем, которая объединяет стихи
1916 года, является тема прощания с прошлым. В них отразилась горечь разлуки с
другом, с родными местами, где поэт прислушивался к звукам природы и
любовался ее красотой, с любовью, которая казалась лишь сном, отзвуком, тенью
и теперь «отоснилась … навсегда». Возникают сквозные темы поиска пути,
дороги для своей родины и самого себя.
4
Край любимый! Сердцу снятся
Скирды солнца в водах лонных.
Я хотел бы затеряться
В зеленях твоих стозвонных.
По меже, на переметке,
Резеда и риза кашки.
И вызвенивают в четки
Ивы – кроткие монашки.
(«Край любимый! Сердцу снятся…»,1914)
Пойду в скуфье смиренным иноком
Иль белобрысым босяком –
Туда, где льется по равнинам
Березовое молоко.
…
Счастлив, кто в радости убогой,
Живя без друга и врага,
Пройдет проселочной дорогой,
Молясь на копны и стога.
5
(«Пойду в скуфье смиренным иноком…»,1914)
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
(«Гой ты, Русь, моя родная…», 1914)
6
О Русь – малиновое поле
И синь, упавшая в реку, Люблю до радости и боли
Твою озерную тоску.
(«Запели тесаные дроги…», 1916)
В эти годы Есенин как поэт еще не до конца сложился
и определил свои взгляды на жизнь, поэтому наибольшее
внимание в лирике 1914 – 1916 гг. на себя обращают цвета, в
которые Есенин «раскрашивает» свои стихи, и тема Бога и веры,
которые на протяжении всей деятельности он не забывает,
отводя им то ведущую, то второстепенную роль.
Голубой
Красный
Желтый
«Я покинул родимый
дом, голубую оставил
Русь» – Есенин залил
голубизной
свои
рязанские
пейзажи,
словно бы сознательно
стремясь к тому, чтобы
по этой светящейся, то
нежной, перламутровой,
то глубокой, до черноты
сини, издали, даже не
всмотревшись в детали,
в особенности рисунка,
узнавали его руку.
Стоит отметить такое двойное свойство синего
цвета, как возможность делать окружающие его
цвета более яркими, подчёркивая контраст, но в то
же время смягчать, углублять общую картину,
которую автор открывает перед читателем. Этой
особенностью Сергей Есенин никогда не забывает
пользоваться.
Есенин считал, что в самом имени Россия спрятано «синее чтото». Так и говорил Всеволоду Рождественскому: «Россия! Какое
хорошее слово… И «роса», и «сила», и «синее» что-то!»
Ранней лирике Есенина характерны яркие
неестественные
оттенки синего
цвета и
конкретизация в выборе
цветовой гаммы
для выражения определённого настроения. Да и
вообще автор мало использует синий. Процесс
восприятия цвета у поэта находится пока на
стадии поиска более совершенной модели.
Несказанное, синее, нежное…
Тих мой край после бурь, после гроз,
И душа моя – поле безбрежное –
Дышит запахом мёда и роз.
(«Несказанное, синее, нежное…», 1925)
Предрассветное. Синее. Раннее.
И летающих звезд благодать.
Загадать бы какое желание,
Да не знаю, чего пожелать.
(«Листья падают, листья падают…», 1925)
Только я в эту цветь, в эту гладь,
Под тальянку весёлого мая,
Ничего не могу пожелать,
Всё, как есть, без конца принимая…
(«Низкий дом с голубыми ставнями…», 1924)
Голубой цвет не холодный, а напротив необыкновенно тёплый и ласковый.
Сергей Есенин, подходя к тридцатилетнему рубежу, всё больше и больше
вспоминает свою «соловьиную», «утраченную» юность. «Низкий дом с голубыми
ставнями, не забыть мне тебя никогда…» - утверждает поэт, и возможно ли забыть
самую прекрасную пору жизни, да к тому же если многое вокруг так и веет
молодостью: подрастающие сёстры-«васильки» и пёс «с отливом в синь»,
пробуждающий «в сердце май». Но самое интересное в том, что этот май вновь
синий! Но эта новая синь не имеет ничего общего с былой, она совершенна, она не
страшна поэту, ведь органически вышла из голубого. Есенин прощается с «голубой
прохладой» и встречает приход долгожданной «заревой теплыни синего мая».
И золотеющая осень,
Очень
характерно
для есенинской палитры
В березах
убавляя
сок,
За
всех, кого любилки бросил,
пристрастие
жёлто-золотому. В этой гамме
Листвою плачет на песок.
выдержаны все его «автопортреты». И это не
(«Гори, звезда моя, не падай…», 1925)
случайно. В образе, запертом на замок тайного
слова его «языческой» фамилии, образе,
который расшифровывался как осень – есень –
ясень – весень, Есенин видел как бы указание на
своё предназначение в мире.
Вяжут кружево над лесом
В желтой пене облака.
В тихой дреме под навесом
Слышу шепот сосняка.
(«Я – пастух; мои палаты –…», 1914)
И поскольку молодому Есенину его судьба видится
в «золототканом цветенье», то, естественно, акцент
делается на значение весень: жёлтая, осенняя появляется
редко, мельком, а там, где не обойтись без жёлтого, он
употребляет, не жалея, золото: «Луна над крышей, как злат
бугор», «Мне снились реки златых долин», «Где златятся
рогожи в ряд»,
«Лижут сумерки золото солнца…»,
«Хвойная позолота», «Зелень золотистая». Нет ни
увяданья, ни смерти, осень – золотых дел мастер – «златит
холмы». Увядающие листья приравниваются к плодам
(«на
шёлковом блюде опада осин»), и тем самым
снимается пронзительность «тоскования», с которым у
зрелого Есенина связано переживание и изображение
умирающей природы.
Но каждый раз, когда в ранних, ещё весёлых
и лёгких стихах звучит мотив «погибшей души»,
в
перламутровую,
ясеневую
«свежесть»
врывается горький жёлтый цвет:
Весной и солнцем на лугу
Обвита жёлтая дорога,
И та, чьё имя берегу,
Меня прогонит от порога.
(«Устал я жить в родном краю…», 1915)
Жёлтая дорога – дорога в никуда. Жёлтая,
потому что замкнулся жизненный круг, окончен
жизненный цикл – от зимы до осени, - по жёлтой
дороге возвращаются: умирать…
Жёлтая, несмотря на то, что обвита весной и
солнцем!
Еду на баркасе,
Тычусь в берега.
Церквами у прясел
Рыжие стога.
(«Дымом половодье…», 1910)
И золотеющая осень,
В березах убавляя сок,
За всех, кого любил и бросил,
Листвою плачет на песок.
(«Гори, звезда моя, не падай…», 1925)
Мне бы только смотреть на тебя,
Видеть глаз злато-карий омут,
И чтоб, прошлое не любя,
Ты уйти не смогла к другому.
(«Заметался пожар голубой…», 1923)
Есенин, по всей вероятности, обладал глазом, очень тонко
воспринимающим «цветовые характеристики природы». Как только
его пейзаж становится чересчур однообразным, он тут же находит
выход из этого однообразия, вводя в лирический ландшафт красный
цвет, и притом не вообще красный, а именно русский красный, какого
«не встретить у народов среди другой пейзажной расцветки»: алый.
На «зеленистые косогоры» и «зелёные луга» смотрит с высоты
райского терем-града «в алых ризах кроткий Спас».
Позабыв людское горе,
Сплю на вырублях сучья.
Я молюсь на алы зори,
Причащаюсь у ручья.
(«Я – пастух; мои палаты –…», 1914)
Всё в них благостно и свято,
Всё тревожное светло.
Плещет рдяный мак заката
На озёрное стекло.
(«Не напрасно дули ветры…», 1917)
В терем тёмный, в лес зеленый,
На шелковы купыри,
Уведу тебя под склоны
Вплоть до маковой зари.
(«Темна ноченька, не спится…», 1911)
С алым соком ягоды на коже,
Нежная, красивая, была
На закат ты розовый похожа
И, как снег, лучиста и светла.
(«Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916)
Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.
(«Выткался на озере алый свет зари…», 1910)
Ты ли, Русь, тропой-дорогой
Разметала ал наряд?
Не суди молитвой строгой
Напоённый сердцем взгляд.
(«На плетнях висят баранки…», 1915)
Полыхают зори, курятся туманы,
Над резным окошком занавес багряный.
(«Задымился вечер, дремлет кот на брусе…», 1912)
Разошлись мы в даль и шири
Под лазоревым крылом.
Но сзовет нас из псалтыри
Заревой заре псалом.
(«Алый мрак в небесной черни…», 1915)
От многого в своих ранних стихах Есенин как будто бы отказался. Он
писал в 1924 году: «Самый щекотливый этап это моя религиозность,
которая очень отчётливо отразилась на моих ранних произведениях.
Этот этап я не считаю творчески мне принадлежащим. Он есть условие
моего воспитания и той среды, где я вращался в первую пору моей
литературной деятельности… Я просил бы читателей относиться ко
всем моим Иисусам, божьим матерям и Миколам как к сказочному в
поэзии». Цитата эта стала расхожим местом, её обычно приводят для
того, чтобы оправдать нежелание разбираться в «щекотливом» вопросе.
Поэтому часто не доводят до конца, а между тем концовка меняет акцент:
«Отрицать я в себе этого этапа вычёркиванием не могу…»
Для понимания феномена Есенина следует иметь в
виду, что он родился и рос в семье, в которой
проявлялась религиозная культура. В расположенном
напротив реставрировавшейся церкви доме бабушки по
отцовской линии селились монахи и художники.
Все встречаю, все приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть.
Я пришел на эту землю,
Чтоб скорей её покинуть.
(«Край любимый! Сердцу снятся…», 1914)
Изначально в стремлении молодого Есенина к
пророчеству были библейские корни – прочитав
Библию как поэт, он перенёс в реальную жизнь и
планетарное
восприятие,
и
исключительные,
внеземные критерии, и пророческое начало. По
воспоминаниям
Вс.
Рождественского,
Есенин
высказывался однажды по поводу Библии и своего
раннего к ней отношения: «Мне понравилось, что там
все так громадно и ни на что другое в жизни не
похоже. Было мне лет двенадцать – и я всё думал:
вот бы стать пророком и говорить такие слова, чтобы
было и страшно, и непонятно, и за душу брало. Я из
Исайи целые страницы наизусть знал».
Вместе с верой в Бога в любой деревне жители веровали и в
приметы, различных духов, лесного, водяного, русалок, что
является остаточными последствиями от языческой веры. Сам
поэт писал: «Христианство родилось в нас как образ, напоённый
прозрениями наших языческих мистерий. Оно дало нам лишь
лишние средства в определениях фигурами того мира, который
был в нас раньше его появления». Всё это нашло отражение и в
лирике Есенина:
Погадала красна девица в семик.
Расплела волна венок из повилик.
Ах, не выйти в жёны девушке весной,
Запугал её приметами лесной.
На берёзке пообъедена кора,Выживают мыши девушку с двора.
Бьются кони, грозно машут головой,Ой, не любит чёрны косы домовой.
(«Зашумели над затоном тростники…», 1914)
Есенин, начиная с 1917 года и заканчивая 1919, утопист. Два года он под влиянием своих утопических
идей творил необиблейский миф о русской революции.
Он не писал любовную лирику, не писал гражданскую,
он не выступал как теоретик стиха; вся его творческая
энергия сосредоточилась на идее России – Инонии, на
иной Руси.
Лишь в 1918 году параллельно с произведениями во славу
Третьему Завету Есенин
написал тихую лирику с
ностальгическими мотивами покоя, благодати, «коломенской
грусти», «свечки чисточетверговой», тихого радости и
«златого затишья», «нежной девушки в белом».
Пред поэтом вновь встают родные черты села и того
невозвратного прошлого. Песни-крики, гимны Третьему
Завету уравновешивались в настроениях поэта мотивам
умиротворения,
образами
гармонии,
любовными
признаниями Родине, агрессивное динамическое состояние и
лирического героя, и мироустройства в целом сменялось
идеалами покоя, моделью статического миропорядка.
И мыслил и читал я
По библии ветров,
И пас со мной Исайя
Моих златых коров.
(«О пашни, пашни, пашни…», 1917 – 1918)
Душа грустит о небесах,
Она нездешних нив жилица.
Люблю, когда на деревах
Огонь зеленый шевелиться.
(«Душа грустит о небесах…», 1919)
Звени, звени, златая Русь,
Волнуйся, неуемный ветер!
Блажен, кто радостью отметил
Твою пастушескую грусть.
Звени, звени, златая Русь.
(«О верю, верю, счастье есть…», 1917)
Именно этот этап в творчестве поэта ознаменовался большими
подъемами и падениями, душевными колебаниями: то он
придумывал себе различные утопические образы Руси, то
вспоминал свою старую «голубую Русь», утопающую в зелени
деревьев и чистоте прудов, утренней свежести и вечерней
умиротворенности, освещенную печальным светом луны и
радостным сиянием «светила».
Образ дерева
Образ луны
Образ дерева
Сергей Есенин часто отмечал связь
человека и природы, он
1 искал её в народном
искусстве, в мире крестьянской «хижины со
всеми петухами на ставнях, коньками на
крышах и голубками на князьках крыльца», в
древнерусских
рукописях,
в
бытовых
предметах. Главным звеном этой есенинской
«цепи» справедливо считается дерево. Ещё в
«Ключах Марии» поэт утверждал: «Наш Боян
… может взлететь соколом под облаком, в
море сплеснуть щукою, в поле проскакать
оленем, но мир для него есть вечное,
неколебимое древо, на ветвях которого растут
плоды дум и образов».
От этого «вечного», «неколебимого» фольклорного древа,
имя которому жизнь, и берут начало есенинские «древесные»
образы, целая система, строго высчитанная сумма образов,
где все «оправдано»: если человек уподоблен дереву, то душа
его – безбрежному, заросшему розовыми кустами полю, руки
– сучьями, глаза – листьями и т. д. И это не просто
психологический параллелизм, характерное для народного
творчества сопоставление действий и переживаний человека
с внешне сходными явлениями природы, а философия,
мироощущение, ибо Есенин действительно всерьёз убеждён,
что «древо – жизнь».Есенин же ищет в этих заповедных
лесах не просто красоту, но и «тропинку мудрости»,
«религию
мысли»
народа
–
«фонтан
народной
премудрости»…
«Каждое утро, - пишет поэт в «Ключах Марии», встав от сна, мы омываем лицо своё водою. Вода есть
символ очищения и крещение во имя нового дня. Вытирая
лицо своё о холст с изображением древа, наш народ говорит
о том, что он не забыл тайну древних отцов вытираться
листвою, что он помнит себя семенем надмирного древа и,
прибегая под покров ветвей его, окунаясь лицом в
полотенце, он как бы хочет отпечатать на щеках своих хоть
малую ветвь его, чтоб, подобно древу, он мог осыпать с себя
шишки слов и дум и струить от ветвей-рук тень-добродетель.
Цветы на постельном белье относятся к кругу восприятия
красоты. Означают они царство сада или отдых отдавшего
день труду на плодах своих. Они являются как бы
апофеозом… жизненного смысла крестьянина».
Впрочем, для Есенина уподобление человека дереву
больше, чем «религия мысли»: он не просто веровал в
существование узловой завязи человека с миром природы и
строил на этом «фундаменте» целую науку, он сам себя
чувствовал природой, творящей стихией, старшим братом
разумного зверья, «чадом дерева».
2
ОБРАЗ КЛЕНА
Сюжетно самые протяжные, самые значные «линии» - клёна,
берёзы, черёмухи…
Клён – это как бы двойник лирического героя, даже не двойник –
близнец: тайным родством связал Есенин златоглавого юношу с самым
золотым и самым «кудрявым» деревом русской осени – клёном. Под стать
этому песенному клену и его березка. Она тоже – живая, Есенин и ее одел
в ««холщовый сарафан», запутал в ее «золотистые косы» «лунный
гребень» и даже заставил ее, босоногую, ревновать к «барышнечеремухе» – к ее холодной свежести и недолгой, непрочной, но такой
притягательной красоте.
Образ клена 1
В те края, где я рос под кленом,
Где резвился на желтой траве,–
Шлю привет воробьям, и воронам,
И рыдающей в ночь сове.
(«Я усталым таким еще не был…», 1923)
Там теперь такая ж осень…
Клен и липы в окна комнат,
Ветки лапами забросив,
Ищут тех, которых помнят.
Образ клена 2
(«Дорогая, сядем рядом…», 1923)
Нынче юность моя отшумела,
Как подгнивший под окнами клен,
Но припомнил я девушку в белом,
Для которой был пес почтальон.
(Сукин сын, 1924)
Эх вы, сани, сани ! Конь ты мой буланый !
Где-то на поляне клен танцует пьяный.
(«Слышишь – мчатся сани, слышишь – сани мчатся…», 1925)
Клен ты мой опавший, клен заледенелый,
Что стоишь нагнувшись под метелью белой?
Или что увидел? Или что услышал?
Словно за деревню погулять ты вышел.
(«Клен ты мой опавший, клен заледенелый…», 1925)
Дрогнули листочки, закачались клены,
С золотистых веток полетела пыль…
Зашумели ветры, охнул лес зеленый,
Зашептался с эхом высохший ковыль…
Образ клена
(Буря, 1914-1915)
Там, где капустные грядки
Красной водой поливает восход,
Клененочек маленький матке
Зеленое вымя сосет.
(«Там, где капустные грядки…», 1910)
Я не скоро, не скоро вернусь!
Долго петь и звенеть пурге.
Стережет голубую Русь
Старый клен на одной ноге.
И я знаю, есть радость в нем
Тем, кто листьев целует дождь,
Оттого что тот старый клен
Головой на меня похож.
(«Я покинул родимый дом…», 1918)
Образ березы
ОБРАЗ БЕРЕЗЫ
Образ березы 1
Для Есенина уподобление человека дереву больше, чем «религия мысли»:
он не просто веровал в существование узловой завязи человека с миром
природы и строил на этом «фундаменте» целую науку, он сам себя
чувствовал природой, творящей стихией, старшим братом разумного
зверья, «чадом дерева».
Зеленая прическа,
Девическая грудь,
О тонкая березка,
Что загляделась в пруд?
Что шепчет тебе ветер ?
О чем звенит песок?
Иль хочешь в косы-ветви
Ты лунный гребешок?
(«Зеленая прическа…», 1918)
Хороша ты, о белая гладь!
Греет кровь мою легкий мороз!
Так и хочется к телу прижать
Обнаженные груди берез.
(«Я по первому снегу бреду…», 1917)
Здраствуй, златое затишье,
С тенью березы в воде!
Галочья стая на крыше
Служит вечерню звезде.
Образ березы 2
(«Вот оно, глупое счастье…», 1918)
Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.
(«Отговорила осень золотая…», 1924)
Снежная равнина, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона.
И березы в белом плачут по лесам.
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?
Образ березы 3
(«Снежная равнина, белая луна…», 1925)
Оттого душе моей не жестко
Не желать, не требовать огня,
Ты, моя ходячая березка,
Создана для многих и меня.
(«Кто я? Что я? Только лишь мечтатель…», 1925)
Улыбнулись сонные березки,
Растрепали шелковые косы.
Шелестят зеленые сережки,
И горят серебряные росы.
(С добрым утром!, 1914)
И, утратив скромность, одуревши в доску,
Как жену чужую, обнимал березку.
(«Клен ты мой опавший, клен заледенелый…», 1925)
В использовании деревьев в стихах Есенина можно заметить
интересную особенность: всю лирику поэта можно разделить на два
периода. Первый период ознаменовался тем, что он сравнивает деревья с
людьми, а второй – тем, что он сравнивает себя с деревьями.
В следующих стихотворениях автор олицетворяет образ дерева:
2 периода
По меже, на переметке,
Резеда и риза кашки.
И вызванивают в четки
Ивы – кроткие монашки.
(«Край любимый! Сердцу снятся…», 1914)
Вяжут кружево над лесом
В желтой пене облака.
В тихой дреме под навесом
Слышу шепот сосняка.
(«Я – пастух; мои палаты –…», 1914)
В следующих стихотворениях Сергей Есенин, в отличии от первого
этапа, показывает свою схожесть с деревьями.
2-ой период
И я знаю, есть радость в нем
Тем, кто листьев целует дождь,
Оттого что тот старый клен
Головой на меня похож.
(«Я покинул родимый дом…», 1918)
По-осеннему кычет сова
Над раздольем дорожной рани.
Облетает моя голова,
Куст волос золотистый вянет.
(«По-осеннему кычет сова…», 1920)
Ах, увял головы моей куст,
Засосал меня песенный плен.
Осужден я на каторге чувств
Вертеть жернова поэм.
(Хулиган, 1920)
Крестьяне
В стихах Есенина все естественно и просто – как растет трава, как
ОЛИЦЕТВОРЕНИЕ ИЗ КРЕСТЬЯНСКОГО ОБИХОДА
течет река, как наступает рассвет – и в то же время таинственно и
загадочно. Каждое слово, каждый образ – это диалог и целая поэма,
обращенная к человеку. «Огромный и разливчатый», как и русский дух, с
которым этот образ неразрывно связан, он уходит в иносказание и
постоянно преображается.
Благодаря особенностям своего таланта и вниманию к противоречиям
эпохи, Есенин достигает такого масштаба и неоднозначности в отражении
собственных переживаний и событий жизни, который придает его
произведениям не только глубоко национальный, но и общечеловеческий
характер. Развивая богатые духовные традиции русской литературы,
Есенин обогащает их народной верой в словесную магию, в
«божественный глагол», в слово-заговор, в волшебное слово-притчу.
«Каждый стих мой душу зверя лечит» – мысль чисто есенинская.
На мой взгляд, секрет органичности, народности лирики
Есенина заключается в том, что он прекрасно знал живую речь
рязанского края и обогатил ею свою лирику. «Я чувствую себя
хозяином в русской поэзии и потому втаскиваю в поэтическую
речь слова всех оттенков, нечистых слов нет. Есть только
нечистые представления», – писал в 1923 году поэт.
Я предлагаю вам окунуться в лирический мир Сергея Есенина
и найти определенные закономерности в сравнениях, метафорах и
олицетворениях, направленных в сторону крестьянского быта и
природы.
В этом мире природы, похожем на большой светлый храм,
человек чувствует себя как дома: «хорошо и тепло, как зимой у
печки». Образы, которые выбирает Есенин («свет большой»,
«березы стоят, как большие свечки») не только религиозны, но и
естественно природны.
Крестьяне 2
Крестьяне 3
Тема крестьянской России, тема избы не была для поэта «лубком».
В творчестве поэта она обрела философскую значимость; ее
следует рассматривать и в контексте Нового завета, и в контексте
русской еретической мысли: крестьянский образ жизни
олицетворял земной рай, был адекватен царствию небесному.
Образ крестьянского рая воссоздан в хрестоматийном есенинском
стихотворении «Гой ты, Русь моя родная…». Лирический герой –
богомолец; дух на Руси – благодатный, райский: «Пахнет яблоком и
медом. / По церквам твой кроткий спас». От произведения веет
святой Русью, которой нет конца и края – «только синь сосет
глаза», девичьим смехом и веселым плясом. Здесь хаты – «в ризах
образа», а герой «смотрит … поля», как «захожий богомолец». Тем
сильнее звучат заключительные строки. Ради любви к родине поэт
готов ослушаться святую рать и отказаться даже от рая.
Интересны у Есенина своей одушевленностью деревья, луна, облака и т.д.:
Крестьяне 4
Запах ладана от рощи ели льют,
Звонки ветры панихидную поют.
Ходит девушка по бережку грустна,
Ткет ей саван нежнопенная волна.
(«Зашумели над затоном тростники…»,1914)
Туча кружево в роще связала,
Закурился пахучий туман.
Еду грязной дорогой с вокзала
Вдалеке от родимых полян.
(«Туча кружево в роще связала…», 1915)
Дымом половодье
Зализало ил.
Желтые поводья
Месяц уронил.
(«Дымом половодье…», 1910)
«И луна, и месяц,- писал один из страстных почитателей Есенина А.
Аврамов,- обычно употребляются вместо фонаря, для «светотени», во
свидетели ночных тайн… Так ведётся из века в век… И вот пришёл
Сергей Есенин и, не успев напечатать трёх сотен страниц, шутя, между
«делом», дал русской поэзии свыше полусотни незабываемых образов
месяца-луны, ни разу не обмолвившись ни единым эпитетом…»
Но что собой символизирует месяц? Зачем Есенин так
часто использует этот образ, почему так любит его? Когда я перечитывал
стихи поэта, у меня возникло любопытное предположение, основанное на
биографических фактах жизни поэта и его отношении к природе. Сам
Есенин вспоминал: «Ночью луна при тихой погоде стоит стоймя в воде.
Когда лошади пили, мне казалось, что они вот-вот выпьют луну, и
радовался, когда она вместе с кругами отплывала от их ртов».
Стихотворение «Спит ковыль. Равнина дорогая…» натолкнули меня на
мысль, что для поэта понятие Родины таинственным образом связано с
образом луны. Оно написано в 1925 г. перед отъездом в Константиново и
как будто подводит итог его размышлениям о России:
Спит ковыль. Равнина дорогая,
И свинцовой свежести полынь.
Никакая родина другая
Не вольет мне в грудь мою теплынь.
Почему же поэт изображает ночной
пейзаж?
На
мой
взгляд,
чтобы
подчеркнуть
гармонию
в
природе,
открыть
читателю
«таинственным
ключом» чудесную родную картину
отчего края в новом «свете».
Чувство любви к родине у Есенина развито настолько
сильно, что в нем он признается чаще, чем в любви к женщине,
и в обоих случаях одинаково страстно влюблен Есенин в них.
Поэтому я осмелился провести параллель: когда мы влюблены
в девушку, то подчас находим каждую ее черту характера или
облика невероятно привлекательной и можем восхищаться ею,
возможно, такое же желание возникало и поэта. Иными
словами, я хочу сказать, что Есенин взял образ луны или
месяца как наиболее яркую «деталь во внешности» природы
родной страны.
За темной прядью перелесиц,
В неколебимой синеве,
Ягненочек кудрявый – месяц
Гуляет в голубой траве.
(«За темной прядью перелесиц…», 1915-1916)
Облак, как мышь, подбежал и взмахнул
В небо огромным хвостом.
Словно яйцо, Расколовшись, скользнул
Месяц за дальним холмом.
(Пропавший месяц, 1915)
Сшибаю камнем месяц
И на немую дрожь
Бросаю, в небо свесясь,
Из голенища нож.
(«О Русь, взмахни крылами…», 1917)
Время – мельница с крылом
Опускает за селом
Месяц маятником в рожь
Лить часов незримый дождь.
Время – мельница с крылом.
(«Где ты, где ты, отчий дом…», 1917)
Над окошком месяц. Под окошком ветер.
Облетевший тополь серебрист и светел.
(«Над окошком месяц. Под окошком ветер…»,
1925)
Отвори мне, страж заоблачный,
Голубые двери дня.
Белый ангел этой полночью
Моего увел коня.
(«Отвори мне, страж заоблачный…», 1918)
В лунном кружеве украдкой
Ловит призраки долина.
На божнице за лампадкой
Улыбнулась Магдалена.
(«В лунном кружеве украдкой…», 1915)
Светит месяц. Синь и сонь.
Хорошо копытит конь.
Свет такой таинственный,
Словно для единственной –
Той, в которой тот же свет
И которой в мире нет.
(«Вижу сон. Дорога черная…», 1925)
Оглядись спокойным взором,
Посмотри: во мгле сырой
Месяц, словно желтый ворон,
Кружит, вьется над землей.
(«Ну, целуй меня, целуй…», 1925)
Пролей, как масло,
Власа луны
В мужичьи ясли
Моей страны.
(«О матерь божья…», 1917)
Манит ночлег, недалеко до хаты,
Укропом вялым пахнет огород,
На грядки серые капусты волноватой
Рожок луны по капле масло льет.
(Голубень, 1916)
Так кони не стряхнут хвостами
В хребты их пьющую луну…
О, если б прорасти глазами,
Как эти листья, в глубину.
(«Душа грустит о небесах…», 1919)
Свет луны, таинственный и длинный,
Плачут вербы, шепчут тополя.
Но никто под окрик журавлиный
Не разлюбит отчие поля.
(«Спит ковыль. Равнина дорогая…», 1925)
Хорошо бы, на стог улыбаясь,
Мордой месяца сено жевать…
Где ты, где, моя тихая радость –
Все любя, ничего не желать?
(«Закружилась листва золотая…», 1918)
В 1919 году наступает резкий перелом в
настроениях Есенина. Он видит реальную опасность
разрушения родного мира природы и чувствует свое
бессилие перед грубой механической силой. В стихи
двадцатипятилетнего поэта, теряющего свою любимую
«голубую Русь», входят мотивы преждевременного
заката жизни:
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
(«Не жалею, не зову, не плачу…», 1921)
В эти годы в поэзии Есенина громче всего звучала именно
тема трагического
противостояния города
и деревни.
Стихотворение о гибели деревянной Руси он назвал «Сорокоуст»
- Словом, обозначающим поминальную службу по умершему
в течение сорока дней после смерти. Здесь город-враг, который
«тянет к глоткам равнин пятерню»; сама природа – в состоянии
гибели:
Оттого-то в сентябрьскую склень
На сухой и холодный суглинок,
Головой размозжась о плетень,
Облилась кровью ягод рябина.
Образ зверья в лирике Есенина адекватен нежности:
1. Русь моя, деревянная Русь!
Я один твой певец и глашатай.
Звериных стихов моя грусть
Я кормил резедой и мятой.
(«Хулиган», 1920)
2. О, привет тебе, зверь мой любимый!
Ты недаром даешься ножу.
Как и ты – я, отовсюду гонимый,
Средь железных врагов прохожу.
(«Мир таинственный, мир мой древний …», 1921)
Индустриальный образ требует от Есенина новой
поэтики и нового языка. В «Сорокоусте» поэт сочетает грубость
и даже сквернословие с необычайной нежностью, чтобы
показать всю любовь и тоску по умирающей «голубой Руси».
Есенин расширяет ритмические вариации стиха, рамки рифмы
и ассонанса. Душевный внутренний кризис сопутствует
резкому подъему в «профессиональном росте» поэта. Недаром
Валерий Брюсов назовет «Сорокоуст» «лучшим из всех, что
были написаны за последнее время».
В 1921 году Сергей Есенин пишет широкоизвестную элегию
«Не жалею, не зову, не плачу…», где поэт утверждает, что ничто на
самом деле не проходит бесследно и наше прошлое живет в
настоящем и переходит с нами в будущее. Каждый миг жизни
благословенен и потому драгоценен, и потому ни о чем не стоит
жалеть и всем стоит дорожить. Это стихотворение показало, что
поэт преодолел имажинизм и опять очутился на свободе, вернулся
«домой».
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна березового ситца
Не заманит шляться босиком.
Дух бродяжий! ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст.
О моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств.
Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя? иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
(«Не жалею, не зову, не плачу…»,
1921)
Ощущение трагедии, которая происходит с Россией
и душой народа, обманутого «суровым Октябрем», мука
собственного бессилия перед «роком событий»,
личные
неурядицы выплескивались в
стихи,
составившие цикл «Москва кабацкая», и поэму «Страна
Негодяев».
В «Стране Негодяев» выразились не только
оппозиционные настроения Есенина, но и понимание им
своего изгойства в реальном социализме. Ему невыносимо
и снисходительное к себе отношение властей, и свое «злое
уныние», и то, что от революции только и осталось –
«клюнь да трубка». Чувствуя себя пасынком в Советской
России, Есенин и открыто выражал свое нежелание
возвращаться на родину из заграничной поездки, и
высказывал свое предположение о том, что его,
крестьянская, революция еще не начиналась.
Ни один сборник Есенина не вызывал таких
противоречивых откликов, как
«Москва
кабацкая». Одни видели в нем «щемящую
грусть», жалость поэта к кабацкой Москве,
которую «Октябрь выбросил за борт истории»,
«нежную лиричность, тоску по кленам, по полям,
по ивам». Другие
–
«ужас,
отчаянье,
безнадежность», «пьяные скандалы» и «распад
личности».
Третьи – поворот «в сторону
романтического
идеализма»,
призыв к
«духовному самоочищению» и «наличность
нового и святого для нашей литературы порыва»
и характеризовали стихи как «поразительные по
своей внутренней красоте».
В «Москве кабацкой» Есенин выразил свою общественную
позицию: он не идет на
компромисс, не
принимает
большевистскую версию революции ни в стихах, ни в жизни:
«Я за советскую власть, но я люблю Русь. Я по-
своему. Намордник я не позволю одеть на себя и
под дудочку петь не буду. Это не выйдет.»
В «Москву кабацкую» Есенин вводит тему «родного
дома», «родимого края»,
любви к «этому
дому
деревянному». Все ушедшее, дорогое вдруг вспоминается
поэту как сон:
А сейчас, как глаза закрою,
Вижу только родительский дом.
Только ближе к родимому краю
Мне б хотелось теперь повернуть.
(«Эта улица мне знакома…», 1923)
Даже в стихотворении «Да! Теперь решено. Без
возврата…», где Есенин признается в любви городу; «Я
любил этот город вязевый. // Пусть обрязг он и пусть одрях»,
он с горечью вспоминает «низкий дом» и сдохшего «старого
пса», а слова: «На московских изогнутых улицах // Умереть
знать судил мне бог» указывают на «осужденность» поэта,
какую-то «предначертанность» расставания с Русью
деревянной.
Огромное влияние на будущую жизнь любого ребенка
оказывает мать. Именно она
играет ключевую роль в
воспитании, она должна объяснить сыну или дочери что
делать в той или иной ситуации, как воспринимать мир,
показать лучшие черты человека на своем примере. Поэтому с
уверенностью можно сказать, что великий национальный поэт
Сергей Есенин обрел свой облик благодаря правильному
влиянию матери. Давайте попытаемся раскрыть ее образ.
Образ матери
Одним из первых среди поэтов в своем
литературном творчестве С.А. Есенин поднял тему
матери. Фактически вслед за Некрасовым и Блоком.
Ни Пушкин, ни Лермонтов, ни кто-то другой из
выдающихся мастеров песенного слова до Есенина
этому образу не уделял столько внимания, не
вкладывал в него столько нежности, доброты и
душевной красоты. На мой взгляд, на это повлияло
воспитание, обстановка, в которой рос маленький
Есенин, отношение к нему окружающих, в
особенности, конечно, матери.
Сергей был первым ребенком, оставшимся у Татьяны
Федоровны в живых, поэтому легко предположить то, что он был
баловнем и любимцем в доме Есениных. Семейная жизнь родителей
поэта не заладилась: постоянные ссоры невестки со свекровью
повлекли за собой неприятности между родителями. Не выдержав
подобной атмосферы в доме, Татьяна Федоровна Есенина (мать) пять
лет не жила с мужем Александром Никитичем, отдав сына на
воспитание деду. Поэтому, будучи ребенком, великий поэт подолгу не
видел мать и отца, привыкнув считать себя сиротой, а подчас ему было
обидней и больнее, чем настоящему сироте.
Но тем не менее мама для Есенина была важнейшим
человеком на Земле, к которому он всегда относился с нескрываемой
нежностью и заботой, может быть, именно из-за того, что так редко
мог проводить время рядом с самым близким человеком.
Я считаю, что огромное и едва ли не решающее влияние
на будущего поэта в юные годы оказала его мать, щедро наделившая
сына песенным даром. «Ты одна мне помощь и отрада, ты одна мне
несказанный свет, » - скажет Есенин позднее с величайшим чувством
благодарности в своем исповедальном, широко известном «Письме
матери», к которому мы вернемся позже. По воспоминаниям сестры
Александры Александровны, мать приучала их к труду. Живя почти
все время одна с детьми, Татьяна Федоровна старалась их не
баловать, держать в строгости, порой казалась суховатой в
отношениях с детьми, но при этом относилась ко всем с любовью,
присущей только ей.
Первое упоминание в стихотворениях Есенина о
матери датируется 1912 годом, - стихотворение «Матушка в Купальницу
по лесу ходила …» - раннее произведение поэта. Здесь главным
образом является не мать, а сам поэт, точнее, его близость,
неразрывность и глубокая внутренняя, даже как бы родственная, связь с
природой, миром народнопоэтических образов, окружающих автора с
первых дней его жизни:
Родился я с песнями в травном одеяле.
Зори меня вешние в радугу свивали.
Вырос я до зрелости, внук купальской ночи,
Сутемень колдовная счастье мне пророчит.
(«Матушка в Купальницу по лесу ходила…», 1912)
Именно эти строки являются ключевыми в стихотворении. Но
нельзя не заметить, как любовно, как нежно поэт описывает образ материстрадалицы,
матери-мученицы.
Слова
«матушка»,
«родимая»,
«кормилица» однозначно показывают отношение ещё молодого Есенина к
образу матери. Здесь можно уловить какие-то сказочные, библейские
интонации, направления, глубоко упрятанные в крестьянско-бытовой слог.
В данном стихотворении личное «я» поэта разделилось, и, говоря о себе,
он все равно как будто говорит от лица лирического героя. Может быть,
именно поэтому здесь слышатся нотки благодарности и любви к матери,
но они завуалированы, оттенены большим сверкающим чувством какого-то
восторга, беспричинной торжественности, так сказать, не совсем «поесенински».
В подтверждение моих слов о библейском
звучании вышеназванных строчек можно привести тот факт, что молодой
Есенин, особенно в 1912 – 1914 годах, почти в каждом стихотворении не
обходит стороной тему бога и, естественно, божьей матери, которая,
может быть, стоит идеалом материнского образа:
Я вижу – в просиничном плате,
На легкокрылых облаках,
Идет возлюбленная мати
С пречистым сыном на руках.
Она несет для мира снова
Распять воскресшего Христа:
«Ходи, мой сын, живи без крова,
Зорюй и полднюй у куста».
(«Не ветры осыпают пущи…», 1914)
В известном стихотворении «В хате» (1914), где
изумительно точно нарисована картина крестьянской избы, вновь
проскальзывает образ матери, здесь он видится среди общего скопления
утвари будто глазами художника, т.е. постороннего зрителя. Но тем не
менее его важность велика. Благодаря всего двум строчкам:
Мать с ухватами не сладится,
Нагибается низко…
(«В хате», 1914)
Есенин показывает тяжесть, которая ложится на плечи
крестьянки, ее ежедневный труд.
Разбуди меня завтра рано,
О моя терпеливая мать!
Я пойду за дорожным курганом
Дорогого гостя встречать…первый отклик на Февральскую революцию, по словам самого
же Есенина. Но случайно ли выбран образ матери «в роли
адресата» обращения? Я думаю, что нет. Мать для Есенина –
самое близкое существо, с которым он делится переполняющим его
восторгом, чувством революционного обновления.
В 1918 году параллельно с произведениями во славу Третьего
Завета («Инония», «Сельский часослов», «Иорданская голубица»)
поэт написал тихую лирику с ностальгическими мотивами покоя, в том
числе «Я покинул родимый дом…», где впервые появляется
позднеесенинский образ матери: «грустящая, тоскующая старушка».
Обратим особенное внимание на первое четверостишие:
Я покинул родимый дом,
Голубую оставил Русь.
В три звезды березняк над прудом
Теплит матери старой грусть.
(«Я покинул родимый дом…», 1918)
Но все же вряд ли можно найти еще одно произведение, в котором с такой
волнующей задушевностью и нежностью была бы выражена любовь к
матери и раскаяние перед ней за ошибки своей юности. Современники
вспоминают, что оно неизменно производило огромное впечатление на
самую разную аудиторию. Один из мемуаристов так рассказывал об
авторском исполнении: «Лица его не было видно. Он стоял спиной к окну.
Помню, как по спине пошла мелкая холодная оторопь, когда я услышал:
«Пишут мне, что ты, тая тревогу…»… Дальнейшие мои впечатления
пропадают, потому что зажало мне жестко и крепко горло; таясь и прячась,
я плакал…»
По содержанию «Письмо
матери» перекликается с
написанным почти восемь лет
назад
стихотворением
«Разбуди
меня
завтра
рано…»:
Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж больше на
рассвете
Не буди, как восемь лет назад.
(«Письмо матери», 1924)
Здесь та же терпеливая
и любящая мать, но
изменился
ее
сын.
Многое в его жизни не
сбылось и отмечталось.
Кажется, обычное письмо, каких множество. Кто не успокаивал
свою мать, кто не просил ее не грустить, кто не обещал приехать к
ней в родной дом? Но никто не нашел таких нежных слов, такой
бросающей в дрожь интонации, сочетания высокой поэтичности и
разговорных слов: «шибко», «одно и то ж», «будто кто-то».
Неожиданная деталь – старомодный ветхий шушун, в котором мать
выходит на дорогу. Шушуном называли шубейку, телогрею или
холщовую женскую рубашку, надевавшуюся к паневе, сверх
рубахи.
Значение этого слова, такого уютного и теплого по своему звучанию,
понятно и без объяснений. Оно обладает какой-то особой словесной
магией и сразу и навсегда врезается в память. Замечателен еще
один есенинский эпитет - «несказанный» (свет), который
повторяется дважды. Сначала определяет вечерний свет над
родной избушкой, а затем – отношение сына к своей матери: «Ты
одна мне помощь и отрада, ты одна мне несказанный свет». Есенин
не забудет это замечательное слово и начнет им одно из своих
стихотворений о родине: «Несказанное, синее, нежное…» Случайно
ли?..
Все в том же 1924 году поэт пишет своеобразную дилогию,
состоящую из двух стихотворений «Письмо от матери» и «Ответ».
Невооруженным глазом можно обнаружить сходство их с
«Письмом матери», но при этом читатель, прочитав внимательнее
эти три произведения, должен заметить ощутимую разницу. Если
«Письмо матери» наполнено теплотой, надеждой на лучшее,
«несказанным светом», то «Письмо от матери» и «Ответ» леденящей тревогой, немым оцепенением, бессилием перед
судьбой, судьбой поэта. Но Есенин дает ясно понять: он сам
выбрал свой путь и пойдет по нему до конца. Если в «Письме
матери» поэт испытывает нежные чувства по отношению к
старушке-матери, подчеркивает неразрывную связь, то в двух
других стихотворениях – это сменяется чувством взаимного
непонимания.
Завершающим штрихом в «материнской» лирике Есенина
можно назвать «Снежная замять дрожит и колется…» Здесь картина
общения с матушкой написана иными, более теплыми красками, все
пропитано чувством умиления и жалости к взволнованной
появлением сына старушке. «Милая, добрая, старая, нежная» именно
этими эпитетами Есенин благодарит мать за любовь, в любое время
помогавшую поэту во все этапы его творчества. Интересно отметить,
что редко можно встретить у Сергея Есенина квартет из
прилагательных, используемых для восхищения или обращения
особого внимания на тот или иной объект, намного чаще, а точнее
почти везде, он прибегает к трио.
В этом стихотворении
чуткий
читатель
должен
почувствовать
ощущение
умиротворения,
испытываемого
поэтом
в
родных стенах рядом с самым
любимым человеком:
Много я видел, и много я
странствовал,
Много любил я и много страдал,
И оттого хулиганил и пьянствовал,
Что лучше тебя никого не видал.
(«Снежная замять дробится и
колется…», 1925)
Есенин возвращается в Россию. На смену
бурным страстям и диссонансам «Москвы
кабацкой» в его поэзию 1924-1925 годов входит
«иная жизнь, иной напев». Поэт снимает маску
скандалиста и хулигана и раскрывает свою
истинную суть – собеседника и философа.
Главным и великим мотивом, объединяющим лирику
последних лет, становится тема любви и верности родине,
которая ярко прозвучала в «Возвращении на родину» («На
родине»). «Возвращение на родину» рассказывает о посещении
родимых мест после долгой разлуки и множестве открытий,
которые ждали поэта на родине. Но главное – изменились люди.
В рассказ героя врывается странная и непонятная ему жизнь
близких – матери, деда, сестер.
Задавленность
крестьянской
культуры,
уничтожение
нравственных ценностей когда-то голубой, радостной, Богом
избранной и Миколой хранимой Руси – такой видит
большевистскую деревню, «милый край», Есенин. Его
ощущениям соответствует монолог деда. Голубой русский рай
теперь – обпечаленная русская ширь с «водянистой, серой
гладью».
В этой России он чувствует себя чужаком. Элегическая грусть
о Руси уходящей и прожитой жизни – темы лирики 1924 года.
Об этом и «Этой грусти теперь не рассыпать…», и «Русь
уходящая», и «Низкий дом с голубыми ставнями…», и
«Отговорила роща золотая…».
Потому и навеки не скрою,
Что любить не отдельно, не врозь –
Нам одною любовью с тобою
Эту родину привелось.
Родина 2
(«В этом мире я только прохожий…», 1925)
Что поет теперь мать за куделью?
Я навеки покинул село,
Только знаю – багряной метелью
Нам листвы на крыльцо намело.
(«Я красивых таких не видел…», 1925)
Ты мне пой. Ведь моя отрада –
Что вовек я любил не один
И калитку осеннего сада,
И опавшие листья с рябин.
(«Ты запой мне ту песню, что прежде…», 1925)
Наплевать мне на известность
И на то, что я поэт.
Эту чахленькую местность
Не видал я много лет.
(«Мелколесье. Степь и дали…», 1925)
Родина 3
И, голову вздымая выше,
Не то за рощей – за холмом
Я снова чью-то песню слышу
Про отчий край и отчий дом.
(«Гори, звезда моя не падай…», 1925)
В те края, где я рос под кленом,
Где резвился на желтой траве,–
Шлю привет воробьям, и воронам,
И рыдающей в осень сове.
(«Я усталым таким еще не был…», 1923)
Нездоровое, хилое, низкое,
Водянистая, серая гладь.
Это все мне родное и близкое,
От чего так легко зарыдать.
(«Этой грусти теперь не рассыпать…», 1924)
Но и тогда,
Когда на всей планете
Пройдет вражда племен,
Исчезнет ложь и грусть,–
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким «Русь».